– Да, – согласился Наганори. – Это так. А вот ниндзюцу думает о том, как выжить. Любым способом. Главное, выполнить задачу. Донести информацию до хозяина. Никаких долгов. Ни перед кем. Что сюзерен? Что сыновья преданность?
– Не нравится мне такой образ мыслей? – нахмурился Сумитомо.
– Мне тоже. Потому потерял брата. Но… пора.
Наганори грустно взглянул на Сумитомо и, подводя черту, сказал:
– Мой долг перед тобой, друг, почти исполнен. Хотя тебе обязан больше чем жизнью, честью. Невозвратный долг! Но я плачу… Прощай! Не увидимся больше. За меня отомстят. Их будет сорок семь. А я… Мне тридцать пять. Я пожил на свете. Никто не может сказать, что Асано такуми-но ками Наганори не исполнил гири, священный долг! Я глава клана. У меня тоже гири перед вассалами, но… тебе лишь скажу: они решили разделить священный долг со мной. Их право.
– И я буду мстить за тебя! – воскликнул Сумитомо, снова хватаясь за меч. – Я ронин. Хорошего рода. Могу послужить клану Ако, твоему славному клану.
– Не стоит, Сумитомо, – улыбаясь горячности младшего друга, возразил Наганори. – Полезнее мстить на разных дорогах. К тому ж, ты в опале. А Ёритору во дворце. Не забыл?
Время близилось к девяти часам. Утро четырнадцатого дня третьего месяца четырнадцатого года эры Генроку выдалось солнечным.
Наганори повернулся и быстро пошел к замку. Последний раз смотрел Сумитомо ему вслед. Понимал, что ждет друга. Но никто не знал, не мог знать как причудливо распорядится жизнь. Как странно сыграет судьба!
«Бентли» контрастировал с местностью, на мой взгляд, не хуже летающей тарелки.
– Сидите здесь, – приказала я, когда автомобиль достиг окраины.
Сергей и Харакири остались в машине, а я пошла на разведку.
Двор был действительно без ворот. На полянке, потрясающе загаженной курами, копошилась старушка – что-то месила в огромной алюминиевой миске. Возраст старушки навевал мысли о том, что загулялась она на этом свете очень и очень.
– Здравствуйте, бабушка, – с максимальным дружелюбием поприветствовала.
– Так здравствуй и ты, – отозвалась она дребезжащим голосом, не поднимая лица от миски.
«Далила права, – подумала я, – эта бабка совсем не наследница. Она сама в наследодатели метит. Получит девчонка свою квартиру в Москве, и дом этот без плетня, без ворот впридачу. Как пить дать получит. Очень скоро.»
И тут старушка от миски своей разогнулась и, упираясь руками в поясницу, продребезжала:
– Ну ладно, здеся я порядок навела, пора и до другой хаты.
И засеменила так бойко, что я еле за ней поспевала.
– Померла вся родня, – пожаловалась она, – а мне все хозяйство осталося. Бросить жалко, так по деревне с утра до вечера брожу: где плетень подправлю, где под ступеньку каменюку подложу. Эхе-хе, грехи наши тяжкие.
С этим вздохом она завернула в соседний двор, тоже не имевший ворот и забора.
И вот тут-то моему взгляду открылось широкое деревянное крыльцо, предваряющее бревенчатую, покосившуюся избу. На крыльце стояла инвалидная коляска, в которой мирно дремал… парализованный.
«Бог мой! – подумала я. – Что за напасть обрушилась на этот род? Сплошь одни парализованные! Просто эпидемия какая-то!»
– Да у вас что, всех разом парализовало? – сорвалось с моего языка.
– К счастью, одного Федота, – бодро откликнулась старушка, внимательно разглядывая меня подслеповатыми, выцветшими до белизны глазками.
Я опешила:
– Что? Федота? Когда ж его, болезного, успели сюда перевезти?
– Уж с месяц, как у меня живет, – трагично поведала старушка. – Хлопотно оно, конечно, возраст у меня такой, что сама в догляде нуждаюсь, да не дал Бог. А этот, – она кивнула на парализованного, – и еще хуже. А куды деться? Ведь братец. Живьем не похоронишь. Вот и маюсь.
Старушка горестно прикрыла глаза. Я остолбенела. Как человек образованный, усиленно отыскивала этому феномену хоть какое-то материальное объяснение – не обращаться же к нечистой силе.
– С месяц? – недоверчиво переспросила я. – Вы ничего не перепутали?
– Ну, милая, может чуток и поболее, но уж никак не меньше, – вздохнула старушка и поинтересовалась: – А ты, краса моя, чья будешь?
Бабкин вопрос я проигнорировала. Не до того было – голова пухла от нахлынувших мыслей. Волнуясь, я нервно теребила воротник платья невесты, которое все еще было на мне.
«Что же это выходит? – размышляла я. – И тут и там Федот парализованный.»
Как это было ни фантастично, но не могла я не верить своим глазам. Он, Федот, сидел в инвалидном кресле и выглядел совершеннейшим соседом моей Любы, тогда кого же возила в коляске Далила?
– А Далила кем вашему братцу доводится? – спросила я.
– Так троюродной племянницей, – поведала старушка, – если по-вашему, по-городскому, родня дальняя, а у нас в деревне – близкие родственники. Мой покойный троюродный братец, старший брат Федота, на городской женился. Далила – дочка его. Теперь уж сирота она. Вот, ухаживает за Федотом. И от доброты душевной, да и квартирку его хочет, когда страдалец помрет. Врачи обещали, что долго не протянет. Я за него уж и бумагу отписала, как доверенное лицо. Для верности и опекунство на Далилу оформили. Уж так она обхаживала меня, а как бумаги получила, так носа сюда и не кажет. Уж с год не видала ее…
– Ой! – вскрикнула я, отдергивая руку от воротника платья, который нервно продолжала теребить.
Укололась. На указательном пальце выступила капелька крови. Я осторожно извлекла из воротника длинную булавку, украшенную псевдожемчужиной.
«Осталась от упаковки,» – констатировала я, разглядывая булавку.
И тут меня осенило: «Да парализованный ли это?» Решение пришло мгновенно: я воткнула в плечо Федота булавку и…
И ничего. Федот даже не вздрогнул.
«Точно паралитик, – уныло заключила я. – И точно Федот. Такую рожу трудно перепутать. Экая, однако, заморочка.»
И тут до меня дошли слова старушки, которая все это время не умолкала ни на секунду, рассказывая о злоключениях своей семьи.
– Перевелись в нашем роду-племени мужики, – жаловалась она. – Родных у меня нет, двоюродные нет, а из троюродных: старший братец помер, лишь на старости лет дочурку родив, ентот вон, чистый чурбан, вообще даром жизнь прожил, ребятенков наплодить не сумел. Мне, так тоже Бог не дал. А третий-то, близнец его, Лаврушка…
– Бабушка, – закричала я, – да кто же привез его сюда?
– Федота-то? – уточнила старушка.
– Ну да, – нетерпеливо подтвердила я.
– Так Лаврушка и привез. Кому ж еще? Лавр, говорю, привез, братец его непутевый, не сам, конечно, машины-то нет у него, другу поручил. Ой, Лавр! – всплеснула руками старушка. – Думали уж и на свете нет его. Дак объявился.
Вот и объяснение, могла бы и сама догадаться. Я деловито поинтересовалась:
– И давно объявился?
– А и не то чтобы. Месяца два назад объявился Лаврушка-то. Непутевый он. Непутевостью своей Лавр прямо-таки в отца, покойника, пошел. Помнится мальцом был…
«Э-э, – подумала я, – сейчас заведет шарманку: конца и края не видно. Вот есть же такие люди, до сути никак не могут добраться. Все их по периферии носит. То ли дело я, – всегда зрю в корень!»
– Бабушка, вы бы про то, как он объявился, – решительно вернула я к теме старушку.
– А месяца два назад объявился, – легко вернулась она. Все равно, видно, ей о чем говорить – лишь бы рот не закрывался.
– А где он был до этого?
– Да говорю же: лет тридцать слыхом не слыхивали о нем. Как в тюрьму его определили, с тех пор и пропал. Думали помер уж, ан нет, живой оказался. Приехал и у меня поселился. Мне не жалко, места много. Он и денег давал. Были денежки у него. Я так и нарадоваться не могла: Лаврушка прям-таки сам на себя не похож, тихий такой, правильный, ангел чисто. Даже за водкой меня не гонял.
– Не гонял за водкой? Чем же занимался он здесь тогда? – удивилась я, уже просвещенная о нраве Лаврушки.
– А дома сиднем, непутевый, сидел, ровно сыч. Носа на улицу не показывал, боялся усё. Так и усё равно не уберегся. Понаехали тут архаровцы. Все окна из автоматов повысадили. Вон, фанеркой пришлось забить, – кивнула на дом старушка.
– Прямо в вас и стреляли? – спросила я, изумляясь ее спокойствию.
– Не-а, я в тот час в сельпо за хлебом пошла. Трудно уж самой печь. Уж руки не те, и ноги не те, спина вот…
Я нетерпеливо ее перебила:
– И что же, бандиты убили Лавра?
– Не-а, утёк он. Думала, как сыч сидит, а он, поганец, в погребе лаз прогрёб. Вот и утек, но чуть попозжее объявился и на голову мою Федота приправил.
Долго уговаривал, а как согласилась, так снова пропал. Дружок его чуть позже Федота привез, мол Лавр попросил. С тех пор и живет у меня горемыка, а Лавра больше не видала. Денег, правда, оставил, когда на Федота согласилась я, оставил и сгинул опять. Говорила ему, пусть мучается Далилка, тяжело мне, а он ни в какую.
Сказал, что Далилка уехала куда-то, а Федот, говорит, деревенским воздухом подышит пускай. Ему, мол, перед смертью полезно.
